Он уже жалел, что не убил Геру Серова. От старика можно было ожидать любого подвоха.

«Может, Гера потащил малыша к Матери Ветров? — Талавир посмотрел на соединительную будку. — Зачем Кебап вообще его привел?»

От барака, куда загнали тулпаров, донеслись чуть слышные голоса. Талавир подошел ближе и едва не бросился защищать Ниязи. Мальчик по-собачьи сидел на полу, рядом застыл прежний бей. С его спины отвратительным мешком нависала тень мертвой дочери. В бараке Талавир ее не видел. В слабых огнях Матери Ветров и в свете суерного купола призрак казался более чем реальным. Отвратительное морщинистое личико всматривалось в Нияз. Талавир подошел ближе и понял, что мальчик-лисенок поет ей колыбельную.

Когда прозвучали последние слова, мертвая дочь Геры Серова тихо прошелестила: «Именно и песня», а потом растворилась, как утренний туман, а старик упал на землю. Талавир потянулся, чтобы проверить пульс.

— Он заснул, — прошептал Ниязи. — Я хотел помочь, как-то его успокоить. Его отправил мой дед. Еще до того, как Ак-Шеих накрыла буря.

— Зачем? — Талавир удивленно застыл над распростертым телом.

Ниязи опустил голову.

— Дед никогда не открывал своих мыслей. Всегда лез в чужие головы, заставлял выполнять приказы, но сам ничего не рассказывал.

— Ты думаешь, твой дед отправил Геру Серова в Гавен Белокун? -

Талавир легонько пнул Серова, тот беспокойно застонал, но не очнулся.

Оба понимали, что на самом деле спросил Талавир: «Служил ли твой дед Старшим Братьям?».

— Говорю же: не знаю. Бекир злится на своего отца, потому что оказался не таким, как он думал. Но ведь Бекир его даже никогда не видел! Я прожил с дедом всю жизнь. И тоже, как оказывается, его не знал — в предрассветной тишине шепот Ниязи прозвучал слишком громко. — Гера — жертва. Вот, — мальчик отвернул куртку.

Даже в скупом свете Талавир увидел линии татуировки, что украшало кожу старика — схематическое изображение Бога Вспышек. От конечностей и головы человечка отходили лучи.

— Гера — дар Богу Вспышек?

Ниязи едва заметно кивнул.

Талавир подумал, что в действиях Азиза-бабы есть своя логика. Старик решил отдать Мамаю того, кто когда-то убил его отца. Возможно, он надеялся успокоить Дешт. Хотя как можно обуздать Бога?

— А что значит твоя песня? — Мелодия показалась Талавиру немного знакомой, словно он уже где-то ее слышал.

— Мой прощальный подарок, — в глазах Ниязи появились слезы. Он осторожно поправил куртку на старике. Бей мирно сопел. — Я подумал, что дочь

Геры никогда не слышала этой колыбельной. А все дети заслуживают ее услышать.

— Ты все правильно сделал. — Талавир обнял мальчика-лисенка. Ему нечем было его утешить. Азиз-баба отдал Рябову джадалу, соврал о Золотой

Колыбель, подвергнув детей смертельной опасности, а теперь пригнал сумасшедшего

Серова в жертву Богу. Если у Азиза-бабы и была цель, что это оправдывала, Талавир никогда ее не понял бы. Жизнь — слишком большая ценность, чтобы быть разменной монетой. Мальчик это понял. — Геру лучше отвести в барак.

Здесь холодно. — Талавир приподнял старика. Ниязи попытался помочь, но Бэй был втрое больше его.

— Я все равно по ним скучаю. — Ниязи наклонился, чтобы подобрать фуражку бея, хотя на самом деле он прятал глаза.

— Это нормально. Он твой дед. Но что бы ни начудил Азиз-баба, ты за это не отвечаешь. Ты другой. Понимаешь? Черную Корову я не убедию, но когда завтра все пойдет кувырком, забирай кого сможешь и бегите. Учредите новое Ак-Шеих или что-нибудь другое.

Ниази молча кивнул. Оба сделали вид, что поверили друг другу. Ниязи — что у них будет шанс убежать. Талавир — что дети им воспользуются. Он дал мальчику-лисенку зайти в барак, подождал несколько мгновений. Не хотелось, чтобы

Ниязи услышал его бормотание. Соседство Амаги или яд Тарга наполнили душу

Талавира просившейся наружу желчью.

«Проклятый Дешт, проклятые Старшие Братья, проклятый Азиз-баба и все взрослые, заставляющие детей нести свои тяжести. Пусть вас отнимут призраки Шейх-Эли и все демоны этого мертвого места. Как уже забрали проклятую Золотую Колыбель с чертовым Мамаем». Талавир поправил сонного Геру, который едва не сполз с его плеча, и вдруг ему стало смешно. Бэй ненавидел Мамая. Но не из-за Вспышки и превращения Киммерика в Дешт. Гера боялся, что

Мамай заберет у него дом, который не принадлежал ни одному из них.

Дом постоянно переходил из рук в руки, чтобы в конце концов провалиться в бездну.

— Вставай, засоленный, собственную смерть проспишь. — Над Талавиром оскалил зубы голый по пояс армиец. Зубы у него были по всему лицу.

Грудь покрывала рисунки.

Остальные воины продолжали наносить друг другу на кожу изображения.

Бога вспышек и другие ритуальные знаки. Барак стал взбудораженным муравейником.

— Как ты первый гимн проспал, соленое мясо? Горлопанило, будто ту

Станцию резали, — усмехнулся Болбочан. — Должны выходить. Неожиданная атака — ключ к победе.

— Поэтому вы обрисовались жертвенными знаками?

Рисунки на телах армейцев свидетельствовали, что они не собирались возвращаться с поля боя. А Талавир все же верил, что победитель — это оставшийся в живых.

— А я думал, что Старшие Братья не боятся смерти, потому что верят в Колесо

Поединка.

«Колесо Поединка? Яйцо муравьи между ногами у того неудобства. Сегодня день твоей смерти, купо старья. И его тоже. И всех, кто здесь есть!» — закричала Амага.

«Какой там гимн, когда в твоей голове постоянно взывает ведьма?» — подумал Талавир.

— Не унывай, засоленный. Грифоны прилетели. Точнее, синекожа пролепетала, что они появятся в нужный момент. Или что-нибудь такое. Разве ее поймешь, — отрубил Болбочан, втирая краску в кожу.

Бей армейцев пропустил вперед женщину. К Талавиру сверкнули знакомые фиолетовые глаза.

— Сельям, — поздоровалась Гуль.

— Вы сбежали от Албасты? — не поверил Талавир своим глазам.

— Гуль-гуль, — как птица, замахала руками женщина. В ее косах и одежде затрещали мелкие косточки и раковины. В воздухе запахло пряно-сладким. -

Мать сказала: «Надоело. Пусть и та наконец проснется».

Талавир не мог